Питер Брайль, Элиезер Дацевич

ОТ МИХАЙЛЫ ЛОМОНОСОВА ДО ШИША БРЯНСКОГО

Антология русской поэзии

 

 

2. БЕЗОБРАЗНИК ЛОМОНОСОВ

 

"Первый университет" России оказался и первым ее относительно приемлемым стихотворцем. Все предшествующие ему авторы, наподобие Феофана Прокоповича, напоминали "вокально-инструментальные ансамбли" 60-70-х гг., попросту подражающие плохо понятым западным образцам. Ломоносов впервые попытался писать стихи, исходя только из глубинных ресурсов русского языка. И язык этот, как прилежный леший, начал "блукать" Михайло Васильича по своим дебрям. Ведь Ломоносов был первопроходцем, и многие его ляпы, клоунские репризы, подаваемые, как высшие духовные достижения, вполне простительны. Вдобавок, Михайло Васильич был человеком веселым и, как сейчас говорят, без тормозов. Об этом целую монографию написал в 1991 г. Владимир Киприянов. Называется она "Беспорядки Ломоносова" (!) и вышла в свое время, к 280-летию со дня рождения Ломоносова, в Архангельске. Ныне, похоже, она стала дикой библиографической редкостью (у нас в редакции, правда, пара-тройка экземпляров имеется). Так вот, со страниц монографии наш герой предстает как вечно пьяный и склонный к богемному времяпровождению дылда-профессор, который гоняется за надоевшими ему немцами, держа в руке бутылку вина, а в письмах обзывает тогдашнюю "Систему" вполне по-современному: "академическая жидомордия и управленческие шишиги". При этом, несомненно, гений...

Характерными чертами Ломоносова были: 1) то, что названия стихов были иногда больше, чем сам текст; 2) что он путался в языке и иногда у него получались совершенно дикие сочетания; 3) но при этом, к счастью, он не пытался морочить головы слушателям всякой высокой моралью. То есть был вполне нормальным человеком своего времени.

Посему у Михайло Васильевича можно найти очень "много всяких гитик", которые потом обрели свое место в разных других русских стихах.

Вот пример торжественной оды, которая вызывает у нынешнего проницательного читателя разве что приступ блаженного идитотского смеха:

Из “Оды блаженныя памяти государыне императрице Анне Иоанновне на победу над турками и татарами и на взятие Хотина 1739 года”

За холмы, где паляща хлябь
Дым, пепел, пламень, смерть рыгает
,
За Тигр, Стамбул, своих заграбь,
Что камни с берегов сдирает;
Но чтоб орлов сдержать полет,
Таких препон на свете нет.
Им воды, лес, бугры, стремнины,
Глухие степи -- равен путь.
Где только ветры могут дуть,
Доступят там полки орлины.
Пускай земля как понт трясет,
Пускай везде громады стонут,
Премрачный дым покроет свет,
В крови Молдавски горы тонут;
Но вам не может то вредить.
О россы, вас сам рок покрыть
Желает для счастливой Анны.
Уже ваш к ней усердный жар
Быстро проходит сквозь татар,
И путь отворен вам пространный.
Скрывает луч свой в волны день,
Оставив бой ночным пожарам;
Мурза упал на долгу тень;
Взят купно свет и дух татарам
Из лыв густых выходит волк
На бледный труп в турецкий полк
.
Иной, в последни видя зорю,
Закрой, кричит, багряной вид
И купно с ним Магметов стыд;
Спустись поспешно с солнцем к морю.
Что так теснит боязнь мой дух?
Хладнеют жилы, сердце ноет!
Что бьет за странной шум в мой слух?
Пустыня, лес и воздух воет!
В пещеру скрыл свирепство зверь,
Небесная отверзлась дверь,
Над войском облак вдруг развился.
Блеснул горящим вдруг лицем.
Умытым кровию мечем
Гоня врагов,
Герой открылся.
Не сей ли при Донских струях
Рассыпал вредны россам стены?
И персы в жаждущих степях
Не сим ли пали пораженны?
Он так к своим взирал врагам,
Как к готским приплывал брегам,
Так сильну возносил десницу;
Так быстрой конь его скакал,
Когда он те поля топтал,
Где зрим всходящу к нам денницу.
Кругом его из облаков
Гремящие перуны блещут,
И, чувствуя приход Петров,
Дубравы и поля трепещут.
Кто с ним толь грозно зрит на юг,
Одеян страшным громом вкруг?
Никак, Смиритель стран Казанских?
Каспийски воды, сей при вас
Селима гордого потряс,
Наполнил степь голов поганских.
Герою молвил тут Герой:
"Не тщетно я с тобой трудился,
Не тщетен подвиг мой и твой,
Чтоб россов целый свет страшился
.
Чрез нас предел наш стал широк
На север, запад и восток.
На юге Анна торжествует,
Покрыв своих победой сей".
Свилася мгла. Герои в ней;
Не зрит их око, слух не чует.
Крутит река татарску кровь,
Что протекала между ними;
Не смея в бой пуститься вновь,
Местами враг бежит пустыми,
Забыв и меч, и стан, и стыд,
И представляет страшный вид
В крови другов своих лежащих.
Уже, тряхнувшись, легкий лист
Страшит его, как ярый свист
Быстро сквозь воздух ядр летящих.
Шумит с ручьями бор и дол:
Победа, росская победа!
Но враг, что от меча ушел,
Боится собственного следа.
Тогда увидев бег своих,
Луна стыдилась сраму их
И в мрак лице, зардевшись, скрыла.
Летает слава в тьме ночной,
Звучит во всех землях трубой,
Коль росская ужасна сила.
Вливаясь в понт, Дунай ревет
И россов плеску отвещает;
Ярясь волнами турка льет,
Что стыд свой за него скрывает.
Он рыщет, как пронзенный зверь,
И чает, что уже теперь
В последней раз заносит ногу,
И что земля его носить
Не хочет, что не мог покрыть.
Смущает мрак и страх дорогу.
Где ныне похвальба твоя?
Где дерзость? где в бою упорство?
Где злость на северны края?
Стамбул, где наших войск презорство?
Ты лишь своим велел ступить,
Нас тотчас чаял победить;
Янычар твой свирепо злился,
Как тигр на росский полк скакал.
Но что? внезапно мертв упал,
В крови своей пронзен залился.
Целуйте ногу ту в слезах,
Что вас, агаряне, попрала,
Целуйте руку, что вам страх
Мечем кровавым показала.
Великой Анны грозной взор
Отраду дать просящим скор;
По страшной туче воссияет,
К себе повинность вашу зря.
К своим любовию горя,
Вам казнь и милость обещает.

Мы сразу просим пардону за столь длинную цитату, но тут, как говорится, сочинительство 18 в. все как на ладони.

Следующий музейный экспонат представляет собой своеобразную (и, вероятно, первую в нашей литературе) попытку соединить нечто возвышенное с чем-то простым. Перед нами стихи на библейскую тему, которые следует петь на излюбленный народный мотив – "Шумел камыш, деревья гнулись". Как принято у Ломоносова, здесь тоже периодически встречаются совершенно дикие и немыслимые образы. Самое удивительное в том, что наш автор текстуально не отступил от Библии ни на шаг. Но как! Какие невероятные словесные фигуры ему для этого потребовались! Особенно впечатляют "чуд многообразных стада, ходящие по дну"...

ОДА,

ВЫБРАННАЯ ИЗ ИОВА, ГЛАВЫ 38, 39, 40 и 41

О ты, что в горести напрасно
На бога ропщешь, человек,
Внимай, коль в ревности ужасно
Он к Иову из тучи рек!
Сквозь дождь, сквозь вихрь, сквозь град блистая
И гласом громы прерывая,
Словами небо колебал
И так его на распрю звал:
Сбери свои все силы ныне,
Мужайся, стой и дай ответ.
Где был ты, как я в стройном чине
Прекрасный сей устроил свет;
Когда я твердь земли поставил
И сонм небесных сил прославил
Величество и власть мою?
Яви премудрость ты свою!
Где был ты, как передо мною
Бесчисленны тьмы новых звезд,
Моей возжженных вдруг рукою
В обширности безмерных мест,
Мое величество вещали;
Когда от солнца воссияли
Повсюду новые лучи,
Когда взошла луна в ночи?
Кто море удержал брегами
И бездне положил предел,
И ей свирепыми волнами
Стремиться дале не велел?
Покрытую пучину мглою
Не я ли сильною рукою
Открыл и разогнал туман
И с суши сдвигнул Океан?
Возмог ли ты хотя однажды
Велеть ранее утру быть,
И нивы в день томящей жажды
Дождем прохладным напоить,
Пловцу способный ветр направить,
Чтоб в пристани его поставить,
И тяготу земли тряхнуть,
Дабы безбожных с ней сопхнуть?
Стремнинами путей ты разных
Прошел ли моря глубину?
И счел ли чуд многообразных
Стада, ходящие по дну?
Отверзлись ли перед тобою
Всегдашнею покрыты мглою
Со страхом смертные врата?
Ты спер ли адовы уста?
Стесняя вихрем облак мрачный,
Ты солнце можешь ли закрыть,
И воздух согустить прозрачный,
И молнию в дожде родить
,
И вдруг быстротекущим блеском
И гор сердца трясущим треском
Концы вселенной колебать
И смертным гнев свой возвещать?
Твоей ли хитростью взлетает
Орел, на высоту паря,
По ветру крила простирает
И смотрит в реки и моря?
От облак видит он высоких
В водах и в пропастях глубоких,
Что в пищу я ему послал.
Толь быстро око ты ли дал?
Воззри в леса на бегемота,
Что мною сотворен с тобой;
Колючий терн его охота
Безвредно попирать ногой.
Как верви сплетены в нем жилы.
Отведай ты своей с ним силы!
В нем ребра как литая медь;
Кто может рог его сотреть?
Ты можешь ли Левиафана
На уде вытянуть на брег?
В самой средине Океана
Он быстрый простирает бег;
Светящимися чешуями
Покрыт, как медными щитами,
Копье, и меч, и молот твой
Считает за тростник гнилой.
Как жернов сердце он имеет,
И зубы страшный ряд серпов;
Кто руку в них вложить посмеет?
Всегда к сраженью он готов;
На острых камнях возлегает
И твердость оных презирает.
Для крепости великих сил
Считает их за мягкой ил.
Когда ко брани устремится,
То море, как котел, кипит,
Как печь, гортань его дымится,
В пучине след его горит;
Сверкают очи раздраженны,
Как угль, в горниле раскаленный,
Всех сильных он страшит, гоня.
Кто может стать против меня?
Обширного громаду света
Когда устроить я хотел,
Просил ли твоего совета
Для множества толиких дел?
Как персть я взял в начале века,
Дабы создати человека,
Зачем тогда ты не сказал,
Чтоб вид иной тебе я дал?
Сие, о смертный, рассуждая,
Представь зиждителеву власть,
Святую волю почитая,
Имей свою в терпеньи часть.
Он всё на пользу нашу строит,
Казнит кого или покоит.
В надежде тяготу сноси
И без роптания проси.

(Между 1743 и началом 1751)

Наш поэт был бы совсем плох, если писал бы только напыщенные оды. Но нет. Ломоносов успел поупражняться и в некотором, так сказать, хармсианстве. Следующие стихи представляют собой чистой воды "инсталляцию", напоминающую о безобразиях "московской концептуальной школы". Ее издевательский смысл в том, что заголовок практически сопоставим по величине с самим стихотворением

НАДПИСЬ НА ИЛЛУМИНАЦИЮ,

ПРЕДСТАВЛЕННУЮ В ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ДЕНЬ

ТЕЗОИМЕНИТСТВА ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА

1748 ГОДА СЕНТЯБРЯ 5 ДНЯ,

ПЕРЕД ЛЕТНИМ ДОМОМ,

НА КОТОРОМ ИЗОБРАЖЕН БЫЛ ФОНТАН,

А ПО СТОРОНАМ ХРАМЫ МИРА И ВОЙНЫ

Богиня красотой, породой ты богиня,
Повсюду громкими делами героиня,
Ты мать щедротами, ты именем покой:
Смущенный бранью мир мирит господь тобой.
Российска тишина пределы превосходит
И льет избыток свой в окрестные страны:
Воюет воинство твое против войны;
Оружие твое Европе мир приводит.

(Между 9 июля и 5 сентября 1748)

 

Кроме того, в те печальные годы полагалось пропагандировать в стихах научные достижения. К сожалению, эта традиция была утрачена, а то какой-нибудь Некрасов написал бы стихи "Письмо о том, что человеческие существа от обезьяны суть себя выводят". Тьфу!

Но Михайло Васильич был мужик практичный, и написал всего лишь "Письмо о пользе стекла":

ПИСЬМО О ПОЛЬЗЕ СТЕКЛА К ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬНОМУ ГОСПОДИНУ ГЕНЕРАЛУ-ПОРУЧИКУ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНОМУ ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА КАМЕРГЕРУ, МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА КУРАТОРУ И ОРДЕНОВ БЕЛОГО ОРЛА, СВЯТОГО АЛЕКСАНДРА И СВЯТЫЯ АННЫ КАВАЛЕРУ ИВАНУ ИВАНОВИЧУ ШУВАЛОВУ, ПИСАННОЕ 1752 ГОДА

Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые Стекло чтут ниже Минералов,
Приманчивым лучем блистающих в глаза:
Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса.
Нередко я для той с Парнасских гор спускаюсь;
И ныне от нее на верх их возвращаюсь,
Пою перед тобой в восторге похвалу
Не камням дорогим, ни злату, но Стеклу.
И как я оное хваля воспоминаю,
Не ломкость лживого я счастья представляю.
Не должно тленности примером тое быть,
Чего и сильный огнь не может разрушить,
Других вещей земных конечный разделитель:
Стекло им рождено; огонь его родитель.
...............................................................................
Хоть острым взором нас природа одарила,
Но близок оного конец имеет сила.
Кроме, что вдалеке не кажет нам вещей
И собранных трубой он требует лучей,
Коль многих тварей он еще не досягает,
Которых малой рост пред нами сокрывает!
Но в нынешних веках нам Микроскоп открыл,
Что бог в невидимых животных сотворил!
Коль тонки члены их, составы, сердце, жилы
И нервы, что хранят в себе животны силы!
Не меньше, нежели в пучине тяжкий кит
,
Нас малый червь частей сложением дивит.
Велик создатель наш в огромности небесной!
Велик в строении червей, скудели тесной!
Стеклом познали мы толики чудеса,
Чем он наполнил понт, и воздух, и леса.
Прибавив рост вещей, оно, коль нам потребно,
Являет трав разбор и знание врачебно;
Коль много Микроскоп нам тайностей открыл,
Невидимых частиц и тонких в теле жил!

 

Ну, а желание писать на научные темы могло породить совершенно странные гибриды: вот весьма ублюдочный метис басни и научного доклада о вращении Земли. Но написанный не без таланта.

Случились вместе два Астронома в пиру
И спорили весьма между собой в жару.
Один твердил: земля, вертясь, круг Солнца ходит;
Другой, что Солнце все с собой планеты водит:
Один Коперник был, другой слыл Птоломей.
Тут повар спор решил усмешкою своей.
Хозяин спрашивал: "Ты звезд теченье знаешь?
Скажи, как ты о сем сомненье рассуждаешь?"
Он дал такой ответ: "Что в том Коперник прав,
Я правду докажу, на Солнце не бывав.
Кто видел простака из поваров такова,
Который бы вертел очаг кругом жаркова?"

(Конец мая или июнь 1761)

 

Ломоносов, тем не менее, на сем не остановился, и даже написал то ли эпиграмму, то ли басню, о смысле которой нам, жителям постиндустриального общества, остается только догадываться:

Мышь некогда, любя святыню,
Оставила прелестной мир,
Ушла в глубокую пустыню,
Засевшись вся в голланской сыр.

В общем, это некая загадка на моральную тему. Кто ее разгадает, тому рубль дадут.

А вот следующее стихотворение породило в русской литературе целую большую тему, которая была закрыта совсем недавно. Это стихи о Кузнечике, великом потаенном образе нашей поэзии.

“Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же”:

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,
Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!
Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,
Но в самой истине ты перед нами царь;
Ты ангел во плоти, иль, лучше ты бесплотен!
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,
Что видишь, все твое; везде в своем дому,
Не просишь ни о чем, не должен никому.

Дело в том, что Кузнечик в русской поэзии встречается не только у Ломоносова. Он прошел почти через все русские стихи, и мало кто не писал о нем. Крылов обозвал его "стрекозой", Козьма Прутков и вовсе провозглашал: "Ведь кузнечик скачет, / А куда – не видит!".

Иными словами, Кузнечик на самом деле представляет собой в русском варианте нечто, что в западной литературе называлось Дикарем или Туземцем. Некое беззаботное, вольное, бездумное существо, живущее исключительно внутренними иррациональными позывами. Впоследствии из этого образа явилось поэтическое представление о Народе. С другой стороны, Кузнечик жил в нашей поэзии сам по себе. Пушкин, кстати, кузнечиков не любил и никак в своих виршах не отметил, разве что обругал саранчу: "села, все съела и дальше полетела" (говорилось это с возмущением и укоризной, тем более что А.С. от саранчи сильно пострадал). И, понятное дело, только такой человек мог написать про "бунт бессмысленный и беспощадный".

Но другие поэты были добряками и народниками, посему, скажем, Хлебников приписал кузнечику загадочный "кузов пуза". Заболоцкий пытался сделать из несчастного насекомого "работника мирозданья". Были и некоторые другие кузнечикофилы.

То же самое настроение проявилось в более позднем городском романсе (видимо, конец 30-х - начало 50-х гг.):

Зелененький кузнечик чему-то очень pад,
Сидит себе на веточке, коленками назад.

Ну, и так далее... Советский период, к частью, не оставил от дурацкого кузнечика даже крылышек, все сожрал. Этот факт зафиксировал великий борец с пьянством Николай Носов, написавший о том, что "вот пришла лягушка и съела кузнеца". Большевики расправились с бездумной болотной средой. Бессмысленное и неорганизованное, "органически-иррациональное" мещанство умерло. Умер и святой "Народ" русской поэзии.

Лягушка довольно долго переваривала кузнечика, но в конце концов все же переварила. После чего буквально в прошлом году какой-то лауреат Букера-Антибукера организовал его "похороны" (вышла книжка "Похороны кузнечика"). Так погибают исполины: не взрыв, но всхлип.

Вернемся к Ломоносову. Исконно русские темы он поднимал совершенно спокойно и решал их весьма и весьма приемлемо:

Описание застолья у Шувалова. (В советском издании в предпоследней строке стоят отточия, но она элементарно восстанавливается):

Спасибо за грибы, челом за ананас,
За вина сладкие; я рад, что не был квас.
Российско кушанье сразилось с перуанским,
А если бы и квас влился в кишки с шампанским,
То сделался бы в них такой же разговор,
Какой меж стряпчими в суде бывает спор.
Я думал уж и так, что в брюхо хуй забился,
И, выпустить хотя, я чуть не надсадился...

Какой поэт без любовной лирики? И какой русский поэт без глумления надо всем и вся?

В этом смысле Ломоносов был попросту гениален для своего времени. Вот, пожалте, "любовь-морковь". Но как – на один из любимых русских мотивов ("На муромской дорожке") и с совершенно олейниковскими поворотами! Вдобавок, совершенно одесский язык – "и часто наслаждалась любовных слов твоих". Ну пародия же! Чистая пародия!

Молчите, струйки чисты,
И дайте мне вещать;
Вы, птички голосисты,
Престаньте воспевать.
Пусть в рощах раздаются
Плачевные слова!
Ручьями слезы льются,
И стонут дерева.
Ты здесь, моя отрада,
Любезный пастушок,
Со мной ходил от стада
На крутой бережок.
Я здесь с тобой свыкалась
От самых лет младых
И часто наслаждалась
Любовных слов твоих.
Уж солнышко спустилось
И село за горой,
И поле окропилось
Вечернею росой.
Я в горькой скуке трачу
Прохладные часы
И наедине плачу,
Лишась твоей красы.
Целую те пруточки,
С которых ты срывал
Прекрасные цветочки
И мне пучки вязал;
Слезами обливаю
Зеленые листы,
В печали презираю
Приятные плоды.
Я часто вижу властно
Тебя во древесах;
Бегу туда напрасно,
Хочу обнять в слезах.
Но только тень пустая
Меня, несчастну, льстит;
Смущаюся, теряя
Приятный мне твой вид.
Лишь только ветр листами
Тихонько потрясет,
Я тотчас меж кустами
Тебя ищу, мой свет.
От всякой перемены
Всечасно я крушусь
И, муча слабы члены,
На каждой слух стремлюсь.

(1748)

 

После всего этого говорить, что Ломоносов не был гениален, совершенно невозможно.

Мы думаем, что он должен быть дорог всему прогрессивному человечеству.

И реакционному тоже.